История. Архив публикаций
 Глори. Так по-моему называлась эта контора. Не знаю. Забавно – семь с лишним сотен лет просидеть напротив дома и не знать точно, что там находится. Забавно. Нет, в самом деле – я знаю, что там находится. Сидит там, в приемной симпатичная девушка секретарша и записывает на прием. В приемной на прием. Забавно. Девушки время от времени меняются. За все это время я насчитал штук сто. Но они всегда симпатичные и зеленоглазые. Наверное, это что-то значит. А в кабинете, за зеленой ширмой сидит древняя-предревняя бабка. Она никогда не меняется. Все семьсот сорок лет она сидит в кабинете, и уже сидела там, когда строили мой собор. Кстати, позвольте представиться – конная статуя Святого Дисмуса. Если быть точным, то конь. Изначально я был поднят на дыбы, но за эти годы стоять так надоело и теперь мое правое копыто опустилось и опирается о голову змея. На среднюю. Змей не возражает. Основным достоинством Святого Дисмуса, как все знают, была привычка вот так вот запросто топтать всяческих гадов и врагов истинной веры, в остальном же это был человек вполне мирской, неравнодушный к выпивке и красивым женщинам. Но это все не важно. Насчет меня. Я вижу, слышу, мыслю и все остальное. Только не двигаюсь. Я, между прочим, смотрю сквозь стены и даже могу прочитать мысли человека, если он стоит достаточно близко. Так получилось и на этот раз. Поймите, это не праздное любопытство. Дело в том, что каждые двадцать-тридцать лет в контору напротив приходят молодые люди, жутко похожие друг на друга. Все они выглядят как поэты. Худые, высокие, бледные, горящие глаза, высоко вскинутая голова. Поэты одним словом. Перед тем как войти в этот дом они долго стоят на моей стороне улицы и смотрят на двери конторы то ли с испугом, то ли с надеждой… В общем как-то не так смотрят. Затем, простояв от пяти минут до часа они заходят во внутрь, протягивают симпатичной секретарше с зелеными глазами какую-то бумажку, и та проводит их к древней бабке за ширмой. Бабка выписывает им какую-то бумажку.. кажется рецепт… А затем все поэты уходят с совершенно одинаковым выражением лица, которое я даже затрудняюсь определить. Что-то среднее между обреченностью и дикой радостью. Очень сложное чувство. В этот раз все было по другому. Во-первых парень. Он не был похож на поэта. Скорей уж на грузчика. Сложение, поворот головы, походка. При каждом шаге он, казалось, врастал в землю. Вот только в глазах горело что-то… Но опять же – слишком горело. Больше чем у любого виденного мной поэта. Настолько бешеная внутренняя энергия, что становилось понятно – только такая вот оболочка может сдержать ее внутри. Трехслойная оболочка из железа, мяса и кожи. Я и не связал бы его с остальными парнями, если бы не поведение, которое было точно таким же – он долго стоял у дверей конторы, недоверчиво поглядывая на них. Несколько раз он, казалось, собирался вообще развернуться и уйти, а потом опять стоял и смотрел на дверь. Очень долго. Почти два часа. А потом еще один. И весь этот час он вспоминал, и вспоминал так ясно, так четко, что мне казалось, я вижу все сам. Высокий стройный человек лет тридцати, сидящий напротив коренастого мальчика в комнате Встреч в Центре Усыновления. Спокойствие и грусть, исходящие от него, наполняли всю комнату. Но мальчик был немногим слабее. Какая-то жуткая, но донельзя живая сила колыхалась вокруг него бурлящим маревом. - Я думаю, стоит тебе сразу сказать правду, Дэс. Ты у меня в списке семнадцатый и последний. - Вы хотите меня усыновить? И в чем тогда дело? - Хочу. Но все будет зависеть от тебя. Ты уже семнадцатый. - Первые шестнадцать не подошли? Так? Вы хотели от них чего-то, чего они не могли дать, так? - Да. - А я последний. Значит, у вас нет выбора. Или есть? - Не знаю. - Странно, обычно такие люди как вы всегда знают, чего хотят. Если у вас нет выбора, то я могу вести себя, как мне вздумается, и не бояться – понравится это вам или нет. Но если у вас есть выбор… А зачем вам собственно нужен я? Как кто? Сын, друг или… еще что-то? - Наследник. - Ага. Наследник не в смысле денег, иначе вы давно нашли бы себе кандидата, и куда более подходящего на эту роль, чем я. Значит наследник в каком-то деле. Бизнес? - Не совсем. Но за деньги беспокоится не нужно. - Значит, какое-то дело. Большое и серьезное. Вроде магов, которые передают свое знание и силу по наследству, как в некоторых старых орденах… Но вы не маг. У вас нет татуировки на лбу. Или… Или вы скрываетесь? Тайный орден? - Нет. Но что-то вроде. Это не магия. - Объяснять подробней вы не хотите, пока не убедитесь, что я вам подхожу. Ясно… И как? Подхожу? - Не знаю. - А кто знает? - Для тринадцатилетнего у тебя удивительно богатый словарь. - Много читаю. Если быть точным – прячусь в библиотеке, чтобы ни с кем не подраться. - Ты много дерешься? - Да, но всегда проигрываю. - Почему? Ты выглядишь довольно сильным. - Во-первых я считаю, что человека надо либо не бить совсем, либо сразу убивать, иначе ты просто зарабатываешь себе врага, а это минус… А во вторых меня всегда бьют несколько человек. По одному ко мне не подходят. - Почему? - Двоим я сломал руки. - Но ты же считаешь, что человека надо либо не бить… - Тогда я еще так не считал. Потом убедился. Так что, я вам подхожу? - Не знаю. Честно. По некоторым параметрам ты более чем подходишь, по некоторым другим – не подходишь вообще. - Решать, конечно, вам. Но мне очень хочется, чтобы вы меня забрали. Просто скажите мне, каким я должен стать, и я изменюсь. - Даже так? Ты умеешь меняться? - Не в самом глубоком, но снаружи – да. Полностью. - Ну, снаружи это меня как раз не интересует. Но все-таки… - Что? - Да. Я беру тебя. Потом побежали короткие и отрывочные воспоминания о жизни с новым отцом, об обучении каким-то простым, но довольно странным началам магии. Очень специфической магии. Что-то о способности видеть правду. Некоторые простые навыки – перенос мыслей на бумагу, или, чуть сложнее, сохранение отпечатков реальности в предметах, умение читать ее… И сама жизнь, в которой были и любовь, и дружба, и страх и ненависть, но… Какие-то не такие. Какие-то слишком отчетливые. Слишком точные. Каждое его чувство походило на камень висящий в пустоте. Вот кончается одно, а вот начинается другое. И даже полутона были совершенно определенными… У обычных людей вместо камня – огонь, или, что еще чаще облако дыма. Может быть, поэтому любовь Дэса была не такой. Но была. Болезненная, полная криков и слез, желаний и их исполнения… Хотя, может быть, любовь и должна быть такой. Ненависть, страх… он побеждал. По крайней мере, в себе всегда побеждал. Дружба… Пожалуй настоящая дружба связывала его только с приемным отцом. У которого тоже была эта четкость. Но его четкость отличалась. Она вся помещалась на листе бумаги. А четкости Дэса на листке было тесно. Она рвалась в реальность. Именно поэтому людям было так сложно общаться с ним. Человек, который видит и говорит только правду… Ужасно. И он сам, пожалуй, это понимал. А потом был разговор, когда ему объяснили, кто он такой. Досконально. Или он так подумал. - К тебе заходила Линда. - Что ей нужно? В последний раз мы обо всем поговорили… Значит она передумала. Что она сказала? - Что она дура. - А я? - А ты – святой. - Прямо так и выражалась? Хотя, ты обычно такими словами не разбрасываешься, значит, их употребила она. И это тебя так удивило, что ты запомнил все слово в слово. Значит, мне нужно с ней поговорить. - Ты не против сначала поговорить со мной? - Конечно. - Не ходи к ней. - Почему? - Все опять закончится тем же. Нормальный человек не может жить не рядом с тобой, не рядом со мной. - Почему? - Наша судьба ведет нас в стороне от других людей. - Почему? - Ты готов это услышать? - Если ты этого не заметил, я способен был услышать это еще девять лет назад, когда ты пришел за мной. С тех пор я почти не изменился. Так кто мы такие? Почему? - Мы Историки. Я имею в виду… - То есть люди, которые должны быть в стороне, чтобы история оставалась беспристрастной. И вероятно где-то есть книга или какой-то другой предмет, в котором записана вся история человечества … И ты пишешь ее сейчас, так? - Да. - И хочешь, чтобы после твоей смерти я взял этот труд на себя, а потом нашел себе ученика и передал все, что знаю ему. - Да. - Оставаться в стороне – это обязательное условие или просто побочный эффект наших знаний? - Скорее побочный эффект. И не слишком приятный, я понимаю тебя… Но люди не могут с нами. - Я не согласен. - Что? - Я не согласен с тем, что люди не могут со мной. Они могут. Люди хотят правды, просто они бояться ее, потому что их слишком много обманывали. И если я смогу доказать человеку, что говорю правду, он никогда не оставит меня. - Это утопия. Я не смог. Не мог мой учитель и его учитель. Не мог не один Историк с начала времен. - Я не согласен. - Мы Историки – мы не можем влиять на людей. Мы только записываем. - Я не согласен. - Ты сам убедишься. И это будет больно. Я тоже пытался… - Я иду к Линде. - Я тоже в свое время пошел… - Я иду к Линде. Да, людям было трудно с ним. Ты постоянно стоишь под жарящим солнцем, и должен оставаться красивым. Трудно? Трудно. Но можно. Потому что любой человек может это. И не больше. Но это я так… Отвлекся. А между тем прошло еще несколько лет. А Линда осталась с ним. Она научилась стоять под солнцем, как выражался Дэс. Было еще несколько друзей, которые тоже могли. И стояли. И смотрели на солнце. И не слепли. Главным, чему Дэс должен был научиться, как он сам понимал, было умение прощать людей. Это трудно. И где-то внутри него всегда надрывался белоголосый фанатик, крича: «Какое ты вообще имеешь право жить в этой реальности, если ты ее искажаешь?». А потом учитель позвал его с собой в подвал. А в подвале открыл дверь, которой раньше не было. Дверь вела в небольшую комнату, половина которой была занята роскошной паутиной. Три паука бегали по ней, добавляя новые штрихи. - Это и есть вся история человечества, записанная девяносто семью тысячами девятьсот тремя Историками до меня. И мной. - Это красиво. - Да. Ты знаешь, иногда я находил в этом единственное утешение. Это красиво. - Почему сегодня? - Завтра я умру. - Ты совершенно здоров. С чего ты взял? Ты собираешься убить себя? Но зачем? Прошел какой-то срок? - Нет я не собираюсь убить себя. Понимаешь, это еще один неприятный побочный эффект нашей профессии. Каждый Историк должен знать, когда он умрет, чтобы успеть подготовить наследника. Когда Историк умирает – его наследник берет вот эту карточку и идет по написанному на обороте адресу. Там его принимает ясновидящая и сообщает ему дату и время его смерти. Предсказывает. Она предсказывает и другим, но всегда туманно и совершенно неопределенно. А для Историков у нее всегда наготове конкретные цифры. - Это нечестно. Это страшно. - Я знаю. Поэтому нас – Историков всегда выбирают из людей обиженных жизнью – сирот, чтобы хоть как-то скомпенсировать этот страх, сытой и свободной жизнью. - Это называется свобода? - До назначенной даты ты совершенно свободен. - Заключенный в камере тоже полностью свободен, пока не дойдет до стены. - Завтра я умру. Бери карточку. Это собственно все, что я хотел сказать. Знаю, ты решишь не ходить к ясновидящей. Я в свое время тоже решил. Но рано или поздно ты окажешься у этой двери. Эти же слова сказал мне мой учитель. И я тоже не поверил. Спокойной ночи. Утром учителя сбила карета. Несомненный несчастный случай. Бывает. Потом Дэс держался три дня. А потом оказался здесь. И сейчас он как раз нерешительно входит в контору напротив. И зеленоглазая симпатичная секретарша улыбается, видя в его руках карточку, и перестает улыбаться, видя огонь в его глазах. Она проводит Дэса в кабинет. Глядеть через три стены труднее, чем через одну, но мне очень интересно. Бабка рассматривает его руки, и что-то пишет на узкой желтой бумажке неразборчивым докторским почерком. Достает из нижнего ящика стола какой-то сверток. Потом отдает бумажку и сверток Дэсу и забирается обратно в свой угол. Секретарша провожает его к выходу, автоматически улыбается на прощание. Дэс вышел и стоит напротив меня. Он читает листок. Я слышу эхо строчек в его голове. «Ну, дожили, мамочки мои. Историк пришел. Какой же ты, мамочки мои, Историк. Ни в едином месте ты не Историк, честное слово. Видать конец пришел Истории, мамочки мои… Ох, годы мои золотые… Ах, да! Насчет смерти. Огорчить тебя вынуждена, со всем моим прискорбием. Не умрешь ты. Вообще. Никогда. Вот. Бабка-гадалка.» Дэс медленно поднимает голову – он смеется, хохочет так, что трясутся стены. Он разворачивает сверток и видит распылитель с краской. Сгибается от хохота и чуть ли не на карачках ползет к собору через улицу. Наконец успокаивается и, недолго подумав, встряхивает баллон. А потом рисует краской на стене храма «Послезавтра в девять утра объявляется полный Апокалипсис. Явка обязательна». Еще немного думает и подписывается «Святой Дисмас». Потом поднимает голову и подмигивает мне. Я становлюсь на дыбы. А чего бы и нет? 12.12.2007 05:38 - Катаро Дент
|