История. Архив публикаций
 На небесных лодочках печали, Да под тихий шепот падающих звезд, Две ладошки нас с тобой качали, Две ладошки, с капельками слез. Нас качала я, теперь я знаю, И тайком оплакивала сны, Чтобы навсегда остались с нами, Хоть в ладошках, капельки весны.  Я шла по осеннему лесу, задумчиво перебирая только что собранные травы. Солнце только-только поднялось, и утренняя прохлада заставляла зябко ежиться. Лес сонно вздрагивал, то и дело брызгая прозрачной росой с березовых листьев. Влажно поблескивали на метелках жухлых колосков желто-прозрачные капли. Непонятно почему пел соловей, сопровождавший меня своими трелями с самой темноты.Деревья неожиданно расступились, открывая бело-пушистую поляну ромашек. Ромашки, ромашки, ромашки! Целый ворох душистых бело-желтых солнышек, осколков ясного лета, теплого и уютного, пахнущего медом и липой, домом и речкой, яблоневым садом и ягодным соком. Я оставила корзинку с кореньями и травами на краю поляны, и чуть не с разбегу ухнула в это ромашковое счастье. Одежда, конечно, намокнет, но ее можно высушить нехитрым заклинанием, а вот поваляться среди осени в ромашках – когда еще придется. Белые лепестки… Мой первый колдовской сбор, и приворот. Помню, как сиротливо согнулась, зверски ободранная желтая сердцевина лекарственного цветка, помню желтые крапинки лихорадочного счастья в карих глазах привороженного мальчишки. Случайно ли он выбрал тогда именно эти мелкие, но очаровательные цветки на венок? Старательно выбирал самые крупные, тщательно сплетал, добавляя стебли мяты, для прочности и душистого запаха. Венок я, по традиции, пустила вплавь по реке, но он тут же пошел ко дну. Девчонки долго шушукались, пока об этом случае не услышала моя бабка. Влетело мне тогда, будь здоров как, полдня простояла на фасоли. Пыталась впасть «в спячку», но бабка пригрозила, что стоять буду, пока колени не отсохнут, если буду ворожить. Тогда, помнится, наговор с мальчишки сняла, и заговорила ему камешек, на счастье и долгую взаимную любовь. Этакий оберег, спасающий от неверных шагов, жаль – себе такой нельзя сотворить. Голубые глаза… Постой, почему голубые-то? Откуда? Ромашки… все ромашки. Что-то необъяснимое нахлынуло, завертело в ромашках, я закричала, или нет, я рыдала, рыдала. Я кричала и звала, ловила озябшими пальцами желтого мотылька игриво взмахивающего крылами на кончике свечки. Или нет, он белый, с синеватыми прожилками на атласных крылышках. Ловила белый лепесток огня, но он вытянулся, истончился, извернулся хищной петлей, обвил меня обручем, сдавливая все сильнее, становясь все холоднее. И вот я стянута им так, что дышать могу лишь едва-едва, а холодный пояс ширится, растекается по мне, застывая прозрачно-узорчатой коркой, я плачу, плачу… я зову, и не могу понять кого. И мои зеленые глаза бледнеют с каждой новой слезой, неумолимо блекнут. А я собираю слезы в ладошки, в них мое отраженье с бесцветными льдистыми глазами, подслеповато щурящимися на собранную горсть слез. В них отражаюсь я, такая, какой буду без тебя: с серой кожей, цвета оберточной бумаги, закрывшаяся в раковину обретенного душевного уродства, в беспросветности проживающая остаток дней. В ладошках поблескивает крупинка луны, она взлетает с ладоней, вверх, ввысь, разбрасывая спокойный ровный свет, все дальше, все меньше, меньше света, удаляется, становясь желтой самородной крупинкой в черно-синей породе неба. Загорается еще одна крупинка, и еще десяток, и вот все небо блестит желтым, нежно-голубым, бирюзовым, прозрачно-фиолетовым… Они летят, ломанными линиями с ярким следом, острыми углами, летят. И я падаю туда, вслед за ними, силюсь закричать, но даже на крик сил уже не остается. Обветренные бескровные губы что-то шепчут, но даже я сама не знаю, что именно. Я хватаюсь за ближайший гаснущий красными искрами след, он обжигает, и рвется в замерзших, обожженных руках, но я не выпускаю его. И в это, а может в другое мгновение, я не чувствовала времени, рождается в руке хрупкий невзрачный цветочек…Я проснулась окончательно продрогшая, мокрая то ли от росы, то ли от холодного пота, что до сих пор капелькой скользил по позвоночнику, оставляя ощущение чего-то жуткого, невыразимого. До судорог в кистях сжаты кулаки, захватившие стебли безвольно опавших головок ромашек. Ой, это незабудки. Белые. Дикость какая-то, чтоб я ромашки спутала с незабудками? Да и не бывает белых незабудок! Если только… Если только я чего-то не забыла, и не наколдовала их сама. Вон, Илейка, пока не улетела, по ночам наколдовывала во сне «кулебяки с яблоками». Эти жуткие чудовища размером с комнатную собачонку, с кучей зеленоватых лапок, и яблоком в пасти, неизвестно чем шипели на нас из-под кроватей, скреблись по ночам, норовили тяпнуть передними клешнями за ноги и на выведение их ушло добрых две трети запасов пустырника и бересклета, и два полнолуния, предназначенных для практической волшбы. После того, как мерзкие твари были выведены, я приезжала на время каникул к бабке, она напекла кулебяк для Илеи, и вертут с творогом, чтоб та знала «как они выглядят, с чем их ядят-та, и шоб не наворожила еще каку-то пакость». Я подобрала корзинку со сбором, и пошла в Город. Букет сотворенных незабудок решила взять с собой. Поспрашиваю Лину с Витой, это их дело, разбираться, почему я во сне начала колдовать и «блуждать».Город из мертвого камня. Мне почему-то думается, что он должен, обязан быть живым. И название странное. Не Город, а что-то нелепое, отдающее неживой стариной. Хотя нет, даже старые, очень старые предметы, а особенно книги, хранят в себе частицу жизни. А здесь мертво. Здесь? А разве есть еще Где-то? А собственно, кто я? И что делаю тут? Я истерически хихикнула. Наверное, мне положено испугаться. А толку? Если стоять на месте, ничего не поменяется. Есть Город с нелепым именем «Колверг», есть дорога, посреди которой я как раз и торчу, как тополь на опушке. Медленно двинувшись вперед, я постаралась припомнить хоть что-то о себе. Стены строгие, но создававшие впечатление обшарпанных, будто бы падали на меня, давили своей громадой. Наверное, потому, что я их не чувствовала. Хм. Уже что-то. Я могу чувствовать камень? Только живой. Но говорить об этом можно далеко не всем. Природная осторожность? Или привычка выработанная… чем? - Тебя очень долго приходится ждать.- Да? – я не посмела обернуться на голос, вызволивший из глубин памяти ощущение щемящей потери, непоправимой, безвозвратной, неотвратимой, как сорвавшееся с губ и пальцев заклинание. Мертвый город.- Крис, ты не хочешь вернуться? Или обернуться? – вкрадчивый голос, такой знакомый, такой… предавший.- Мне некуда возвращаться. А оборачиваются лишь те, у кого впереди путь беспросветен, - процедила я сквозь зубы, готовая упасть на колени, готовая зарыдать, но не умеющая, не готовая прощать.- Крис, а разве ты видишь путь? Почему, почему ты тут стоишь? Не потому ли, что под ногами твоими мои цветы? Им холодно… - добавил он, будто с сожалением.Я побежала вперед, но мертвый камень мощеной дороги предательски крошился под ногами, и крошечные, невзрачные ростки, за миг вытянулись, распустились гигантскими венчиками, голубыми как его глаза… Я кричала, что меня зовут Тина, и что я ненавижу его незабудки, я захлебывалась словами, пытаясь сплести заклинание, но не помнила ни единой строчки. Просила меня отпустить, и медленно неуклонно падала, падала… А сверху на меня рушились мертвые камни разбитых надежд, из надломленных судеб корявыми пальцами топорщились во все стороны куски арматуры, могильные плиты ненависти плотно припечатывали к волокнистой вязкой земле. Мелькнула мысль – не убежать. Равнодушные, пустые глазницы окон схлопываются, а за ними все тот же мертвый камень…- Лина, она не выдержит, буди ее, буди!Вита шипела, но не отпускала моей руки, а я стояла рядом, и смотрела на себя, с отстраненным любопытством наблюдая за их суетой. - Она не хочет, она не просыпается, - пискнула Лина, переплетая легкую струйку ветра с локоном русалки. Это был день, когда я ушла. Я всегда ухожу в этот день. Раз в пять лет. Наверное, в каждой паре такое бывает – есть у них какой-то символ. Когда он подарил мне первые цветы, это были именно незабудки, и я, смеясь, заколдовала их, чтобы они хранили наши чувства. Оберег природный. Я рисовала для него по утру рассветы, и пряничные домики. Я неистово верила, что теперь, в этом году, дня, когда я должна уйти не будет, его просто не могло быть в раннем, раннем утреннем поле, с аккуратными стогами сена. Просто не верится, что такое может быть, когда ты вечером, после короткой теплой грозы, вывешиваешь радугу прямо над его домом. Не могло быть такого дня в зефировых сладких облаках, которые я сочинила именно для него. И звезды, когда они падали как ручные, с самой высоты, прямо в руки, и грели ладони призрачным теплом, разве думали мы об этом дне? Не могло быть его в шуме березовой рощи, где так приятно после полудня поваляться в тени. А день пришел. Вкрался незаметно, полуночным воришкой, и забрызгал серой грязью враз пожелтевшие листья. Я спросила ветер, почему? Но разве ему есть дело до того, что сегодня за день? Я поняла, что спрашивать бессмысленно. Если сам собой появился дождь на только что сверкавшем голубизной небе, значит, Ты уже решил. А мне осталось только уйти. Глупости, что можно удержать любовь, когда она рвется на свободу. Глупости, будто можно удержать в руках пылающие угольки звезд, это все вымысел. Воск глупостей, неправильных слов лежал на руках, и медленно плавился, чтоб стать забвеньем, для меня и для него…Что-то очень неприятное… Ничего себе, пробужденьице! Я мстительно пихнула коленкой Виту, собиравшуюся отвесить мне очередную пощечину. Или это была Лина. А она вдруг разрыдалась, и, что-то бессвязно бормоча, кинулась меня обнимать.Вторая близняшка с изможденным видом опустилась на колченогий табурет, выкидывая спутанный комок чего-то неопределимого, вероятно оставшегося от волшбы. - И что за нежный прием? – фыркнула я, все еще не понимая, что ж тут происходит.- Ну тебя к Лешему, Тинка! – выдала вдруг Вита, перестав меня тискать (по фразе я разобралась кто из близняшек кто).- Чтоб я еще раз твои сны выплетала!! – эту фразу близняшки выпалили вместе. - А я чего, - потерла я горящую от тяжелого удара Витки щеку, - я знала что ли? - Знала, – передразнила меня Лина, - ты меня туда чуть не утянула, держи свои незабудки!Она бросила мне на колени букет, тот самый… первый, с голубыми, а не болезненно белыми цветами. - Разобралась бы сама, хочешь помнить, или нет. А то сначала зачаровываешь себя и его, тишком, а потом чуть не в могилу за собой тащишь нас, чтоб вспомнить. Ну не дура, а?- Я тебя тоже люблю, Линка! – чары сна потихоньку отпускали, оставив четкие воспоминания позапрошлого месяца. Как будто все было вчера…Вита принялась за уборку, она всегда после плетения снов что-то по дому делала, и выгнала меня подышать воздухом. Силы восстанавливать. Меня, конечно, потянуло в лес. Прохладненько, но не так безудержно стыло, как во сне. Я вздрогнула, вспомнив обрывки бреда.Ноги несли меня неведомо куда: я не сразу заметила, что пришла в березовую рощу, и листики еще вчера желтевшие на березках, теперь скорбно кружатся в воздухе, никак не опадая на землю. Желтый, желтый дождь. Какие глупости заставляют нас верить в то, что обязательно нужно уходить, если вдруг что-то случилось, или чего-то не случилось? Какие-то придуманные условности, неведомо кем и для чего придуманные? Мало ли почему идет дождь – это не значит, что день должен быть днем ухода. Мало ли почему хочется плакать – слабость это часть силы. Слабость заставляет быть сильными, заставляет людей верить в то, что они могут свернуть горы ради заветного, того, что жжет в груди и мешает дышать глубоко и ровно. Того, что заставляет верить, вот пожелай взлететь – и крылья будут! Развернутся за спиной – лети! Сильным куда хуже, им не интересно. Абсолютная сила сродни слабости. Даже хуже, потому что сильному нечего желать, он сила в абсолюте, и он же слабость. Он равнодушие. - А раньше ты так не думала, – язвительно заметил Он, и сердце мое рухнуло куда-то вниз и вправо. Наверное, я забылась, и стала говорить вслух.Что, что делать? Повиниться? Просить прощения? Нет, не то… Не так, не правильно. - Ты знаешь, какой сегодня день? – спросила вдруг я.- Среда. Осенняя.- Нет. Сегодня день, когда я пришла…17.10.2006 09:05 - Ангел со злыми глазами
|